"Три Мушкетера"
Набросок
Арамис и Ришелье, хронологически в самом начале романа.
читать дальше— Красный Герцог, значит? Остроумно, весьма остроумно. Это ведь твоя выдумка, я знаю…
Арамис не поднимал головы.
— Прошу прощения монсиньора за дерзость. Смею заверить монсиньора, что не имел в виду…
— Рене!
От этого резкого и повелительного оклика он не выдержал и поднял глаза — и сразу же пожалел об этом, увидев на лице кардинала выражение глубокого и искреннего огорчения, и даже, пожалуй, обиды.
— Рене… — повторил он, прикрыв большие серые глаза рукой.
— Я и правда не имел в виду ничего дурного, — сказал Арамис уже более мягким и не таким безличным тоном. — Просто словечко уж больно пришлось…
— Я знаю, — ответил кардинал, опустив руку и пристально глядя на своего собеседника. — Я привык к твоему остроумию, мой дорогой Рене. К чему я не могу привыкнуть, так это к тому, как ты ведешь себя — совсем как чужой человек…
— А разве мы теперь не чужие? — тихо отозвался Арамис. — Кардинал и мушкетер короля — что между нами может быть общего? Рене, которого вы знали, монсиньор, уж больше нет.
— Ах да, — усмехнулся Ришелье. — Эта твоя забавная кличка… Но в этот кабинет впустили Рене д’Эрбле — в конце концов, откуда мне знать господина мушкетера Арамиса настолько, чтобы звать его к себе.
Арамис прикусил губу, уже не в первый раз кляня себя за то, что пришел. Он мог бы и не откликнуться на записку — по тону ее было ясно, что никаких наказаний в случае неявки не последовало бы. Не премьер-министр и не кардинал набросал эти несколько строчек — в конце концов, ему уже доводилось получать такие записки раньше, в Люсоне…
Они давно уже были не в Люсоне — и все-таки он пришел. Пришел, говоря себе, что не может упустить шанса, что иначе у друзей могут быть неприятности. И только здесь, в на удивление скромном кабинете самого могущественного человека в королевстве, он вспомнил, что только одного Арман Жан дю Плесси, кардинал Ришелье, никогда не позволял ему — заниматься самообманом.
— Хорошо, — сказал он наконец, — вы звали Рене, и Рене пришел, пусть даже от него осталась в Париже лишь тень, которая только на то и годится, чтобы проскальзывать украдкой на тайные встречи. Но зачем? Что вам нужно, монсиньор?
На лице кардинала играла легкая улыбка, и Арамис с ужасом понял, что начинает терять самобладание. А ведь он только этого и добивался… С самого первого дня их знакомства тогда еще епископ Люсонский дразнил его насмешливым взглядом серых глаз, сбивал с толку безмятежной полуулыбкой, ведя его дорогами, которыми никогда и не думал идти юный семинарист.
— От Рене осталась только тень? Я так не думаю, мой дорогой друг. Собственно говоря, мне и хотелось убедиться в том, что Рене еще здесь. Я, знаешь ли, по нему соскучился. То, что ты играешь в солдатики со своими друзьями мушкетерами, конечно, очень хорошо и мило, но не для этого ты создан, вовсе не для этого. Ты зря тратишь здесь время, Рене.
— Зря трачу время? — Он невольно начал сердиться. Всю жизнь Рене д’Эрбле по прозванию Арамис гордился своим терпением и ровным характером, способностью быть приятным со всеми и для всех. Никто — никто не мог его рассердить. Кроме епископа — кардинала — кроме Армана. — Позвольте вам заметить, монсиньор, что я уже больше не в семинарии, монсиньор, и вы не можете меня отчитывать как школьника, который не готовится к уроку.
Кардинал грустно покачал головой.
— Я знаю, что ты больше не школьник, и я очень этому рад. Думаешь, я хочу тебя отчитывать за невыученный урок? Я всего лишь хочу, чтобы ты был мне другом, Рене…
Черт возьми, подумал Арамис, и ведь на последней фразе у него задрожал голос… Почти не отдавая себе в этом отчета, он шагнул вперед и опустился на одно колено у кресла кардинала.
— Монсиньор…
Сильная узкая рука поймала его руку и сжала пальцы.
— Рене, мой дорогой Рене… Пусть мушкетеры, пусть смешные клички, но неужели и ты тоже начнешь меня ненавидеть?
— Никогда, — выдохнул Арамис и прижал к губам руку кардинала. — Только не ненавидеть. Как я могу тебя ненавидеть, Арман? — Он опустил голову на колени кардинала, прижавшись щекой к алой ткани его одеяния, и закрыл глаза, на мгновение забывая о друзьях, полке, королеве, о дворе…
Снаружи доверенный камердинер качнул головой, отсылая прочь пажа, прибежавшего с каким-то поручением. Беспокоить кардинала было не велено.