Да. Так о чем я, значит, не пишу? Ну пусть будет детство.

... на самом деле мне кажется, детство довольно стереотипное для своего круга и времени. Коммуналка в Толстовском доме: сначала две комнаты, и я еще помню, как делила шестиметровку с бабушкой, а вторая комната, побольше, была родительская. Эта четырехкомнатная квартира рассчитана была на холостяка с прислугой: две комнаты побольше - 28 и 22 метра, гостиная и спальня (ну или как-то так), и две комнаты поменьше - 12 метров и смежная с ней шестиметровка с дверью на кухню (кухня была 14 метров) - для горничной и кухарки. Эти были наши. В 28-метровой жила одинокая старушка, а в 22-метровой алкоголик.

Старушку звали Любовь Эльевна, мне казалось - это единое имя, Любуфельна. Она умерла, когда мне было лет семь, и каким-то чудом комнату ее отдали нам. У меня появилась на пару лет собственная комната - прежняя родительская 12-метровая. Там сделали ремонт - помню, рисунок на обоях напоминал мне карандашики (хотя какое-то время я спала в большой комнате - у моей кровати повесили большую карту СССР, и перед сном я разглядывала поселок Ерофей Павлович.

В детский сад я не ходила - у меня была бабушка, учительница начальной школы на пенсии. Впрочем, лет в пять меня попробовали отдать в садик - для социализации. На полдня. Выбрали очень хороший садик, меня туда по знакомству устроили. В садике я сидела и читала книжки. Книжки были детские - тоненькая такая серия, где обложка из трех полос, верхняя и нижняя цветные, а в середине картинка. Читать там было особо нечего, одни картинки (меня все детство ужасно возмущали книжки с картинками - там мог бы быть текст, который я бы читала, а у меня словно украли этот текст, всунув туда ненужную картинку), но лучше так, чем никак. Кажется, забирали до дневного сна - хотя вроде бы и попробовали несколько раз уложить меня спать. Я медленно ела, и как-то раз мне в недоеденный суп положили второе... в общем, когда выяснилось, что летом нужно ехать с садиком на дачу и садик будет _круглые сутки_, я то ли взбунтовалась, то ли взмолилась, и социализацию отменили.

Наверное, детство - и жизнь - очень сильно изменились, когда в неполные шесть лет я сломала позвоночник, но я, на самом деле, изменения детства особо не помню: бабушка и книжки, почти все то же самое. Правда, пришлось учиться ходить заново: меня лечили странно, сначала положили в одну больницу, потом перевезли в другую - было лето, возможно, первая закрылась на проветривание? Во второй больнице меня положили плашмя с грузом, подвешенным к голове, и я два месяца лежала неподвижно - а было лето, напоминаю, пора отпусков. В больнице был только один физиотерапевт, и он был в отпуске - так что когда меня оттуда отпустили, и пришлось учиться ходить. Еще долго потом нельзя было сидеть - по улицам меня возили в детской "сидячей" коляске, где я стояла на коленях, а в метро, когда уставала стоять, становилась на колени на сиденье. Мама вспоминала, как она враскоряку меня "прикрывала", чтобы я при этом никого не задела - но ей, разумеется, все равно все говорили, чтобы она велела девочке прекратить баловаться. Я этого не помню.

Что я помню? Книги. Игру в школу (бабушка мне много рассказывала про школы, про своих учеников - помню историю про девочку, которая погибла, угорела на печке). Сочинение историй, которые я не записывала - про жизнь на Плутоне. Стихи вот я записывала, хотя сначала их записывали за меня: первые стихи я сочинила в три с половиной года, помню, как рассказываю их Любуфельне:

Я девочка женского рода,
Мне три с половиной года (более ранняя версия - "сегодня мне три года", но я помню, как показываю "половинку" Любуфельне на пальцах"),
Меня зовут Маринка
И я люблю картинки.
Я их рисую, а бабушка помогает (тут у поэта закончились рифмы).

Из книг самая любимая была - большая "Книга для чтения старших групп детских садов", очень старая и потрепанная. Там была поэма про китайскую девочку - "У девочки Юнь Мэй челка до бровей, челка до бровей смотреть мешает ей". Но вообще я читала ВСЕ. Включая железнодорожные расписания. В любой свободный момент у меня перед глазами должен был быть печатный текст. В шесть лет летом в Адлере, когда родители были в гостях, я читала "Войну и мир" - ну, "Мир", конечно - про Наташу, морковное мороженое, Наташину куклу. У меня куклы были, но маленькие и какие-то несерьезные: "настоящую" куклу, немецкую и достаточно большую, мне подарили в девять лет, и я, как Наташа, требовала от всех окружающих, чтобы они ее целовали. Куклу зовут Лиля - я пишу это сейчас, а она сидит на рукодельном стеллаже и всем своим видом намекает, что надо бы снять с нее связанные зимой шапку и шарф и переодеть во что-то летнее.

В школу я пошла в неполные семь лет - я октябрьская. Меня устроили в хорошую школу - французскую, написав объяснительную, что у меня по соседству с этой школой живет бабушка и я буду жить у нее. В сентябре пришли из школы по соседству, в переулке Марии Ульяновой - "Почему ребенок не ходит в школу?" (или это в следующем сентябре пришли? Не помню)

Первого сентября в школу я опоздала, мама долго собиралась (когда меня в пятом классе переведут в другую школу, я тоже опоздаю первого сентября, но уже сама). Наша школа стояла на углу двух улиц и состояла из двух смыкавшихся зданий, трехэтажного и четырехэтажного, на некоторых этажах были переходы. Может, это один из источников моих снов о сложной запутанной дороге. Второй источник точно бабушкина-прабабушкина хрущевка в Дачном: мне снилось, как я возвращаюсь с прогулки и попадаю не в тот дом.

... но вообще школа - это, наверное, уже другая история.